По страницам любимых книг. И.С. Шмелев. Лето Господне

 СВЯТОЧНАЯ НЕДЕЛЯ в рамках проекта "Чистое Слово"

У Ивана Сергеевича Шмелева в "Лете Господнем" целая глава посвящена Святкам и описанию того, как в барском доме принимали странников и прочий разномастный люд - устраивали праздничный обед, обильно подавали милостыню и видели в этом радость единения со своим народом. Единение, скрепленное именем родившегося Христа! Который пришел в этот мир, чтобы спасти всех нас - вне различий социальных, материальных, культурных! 

ОБЕД "ДЛЯ РАЗНЫХ"

     Второй  день Рождества,  и у  нас делают обед - "для разных". Приказчик Василь-Василич  еще в  Сочельник  справляется, как  прикажут насчет "разного обеда"…

<…>

     Отец отдает  распоряжения, что к обеду и кого допускать. Василь-Василич загибает пальцы. Пискун, Полугариха, солдат Махоров, Выхухоль, певчий-обжора Ломшаков, который протодьякону не удаст и едва пролезает в дверь; знаменитый Солодовкин,  который ставит нам скворцов  и соловьев, -  таких насвистывает!-  звонарь от Казанской, Пашенька-блаженненькая,  знаменитый гармонист  Петька, моя кормилка Настя, у которой сын мошенник, хромой старичок-цирюльник Костя, вылечивший когда-то дедушку  от  водянки, - тараканьими  порошками поднял, а доктора  не могли! - Трифоныч-Юрцов, сорок лет у нас лавку держит, - разные, "потерявшие себя" люди, а были когда-то настоящие.

 <…>

     Накрывают  в   холодной   комнате,  где  в  парадные  дни  устраиваются официанты. Постилают голубую, рождественскую, скатерть, и посуду ставят тоже парадную, с голубыми каемочками.  На лежанке устраивают закуску. Ни икры, ни сардинок, ни семги, ни золотого сига копченого,  а просто: толстая колбаса с языком, толстая копченая, селедки с луком, солевые снеточки, кильки и пироги длинные,  с капустой и  яйцами. Пузатые графины рябиновки  и водки и бутылка шато-д-икема,  для  знаменитого  нашего  плотника  -  "филенщика"  -  Михаил Панкратыча  Горкина, который только в  праздники "принимает", как и отец,  и для женского пола.

     Кой-кто из "разных"  приходит на  первый день Рождества и заночевывает: солдат   Махоров,    из   дальней    богадельни,    на   деревянной    ноге, Пашенька-преблаженная и Полугариха. Махорова угощают водкой у себя плотники, и он  рассказывает им про войну. Полугариху  вызывают к гостям наверх, и она допоздна расписывает про старый Ерусалим, и каких она страхов навидалась.

<…>

     По стене длинной комнаты, очень  светлой  от  солнца  и снега на дворе, сидят чинно на сундуках "разные"  и  дожидаются угощения.

<…>

     Входит  отец, нарядный, пахнет от него  духами. На пальце бриллиантовое кольцо. Совсем молодой, веселый. Все поднимаются.

     -   С   праздником  Рождества  Христова,  милые  гости,  -  говорит  он приветливо, - прошу откушать, будьте, как дома.

     Все гудят: "с Праздничком! дай вам Господь здоровьица!"<…>

Едят горячую солонину с огурцами, свинину со  сметанным  хреном,  лапшу с  гусиными  потрохами  и  рассольник, жареного гуся  с мочеными  яблоками,  поросенка  с кашей, драчену  на черных сковородах  и блинчики с клюквенным  вареньем.  

Все  наелись,  только певчий грызет поросячью голову и просит, нет ли еще пирогов с капустой. Ему дают, и Василь-Василич  просит  -  "Сеня,  прогреми  'дому  сему',  утешь!".  Певчий проглатывает пирог,  сопит  тяжело  и велит открыть  форточку, -  "а  то  не вместит".  И так  гремит и рычит, что делается  страшно.  Потом  валится  на сундук, и ему мочат голову. Все согласны, что если бы не болезнь, перешиб бы и самого Примагентова!  Барин целует его в "сахарные уста"  и обнимает. 

Двое молодцов  вносят громадный самовар и  ставят на лежанку.  Пискун  неожиданно выходит  на  середину  комнаты  и  раскланивается,  прижимая руку  к  груди. Закидывает  безухую  голову свою и поет в потолок так тонко-нежно  - "Близко города  Славянска...  наверху крутой  горы"... Все  в восторге и удивляются: "откуда и голос взялся! водочка-то что делает!"... Потом они  с барином поют удивительную песню -

     Вот барка с хлебом пребольшая,

     Кули и голуби на ней,

     И рыба-ков... бо... льшая... ста-ая...

     Уныло удит пескарей.

     Горкин  поднимает руки  и кричит -  "самое наше,  волжское!".  И  Цыган пустился: стал гейкать и так высвистывать, что  Пашенька убежала, крестя нас всех. Тут уж и гармонист проснулся.

… И  уж играл  Петька-гармонист!

Играл "Лучинушку"... Я вижу,  как и сам он плачет, и Горкин  плачет,  теребя меня, и все уговаривая  - "ты слушай, слушай... ростовское наше!..." И барин плачет, и Пискун, и солдат. Скорняк, когда кончилось,  говорит, что нет ни у кого такой песни, у нас только. Он берет меня на колени, гладит по голове  и старается выучить, как  петь: "лу-учи-и-и-нушка...", - и я вижу, как  из его голубоватых старческих уже глаз  выкатываются круглые,  светлые слезинки.  И солдат меня гладит, притягивает к себе, и его кресты натирают мне  щеку. Мне так  хорошо с ними,  необыкновенно.  Но  почему они  плачут,  о  чем плачут?

Хочется и мне плакать. Праздник, а  они плачут! Потом барин  начинает махать рукой  и  затягивает  "Вниз  по  матушке  по  Волге".  Поют  хором,  все,  и Василь-Василич, и Горкин. 

А окна уже  синеют, и виден месяц.  Кормилка Настя приходит после обеда,  измерзшая, и Горкин дает  ей всего на одной  тарелке.

Она целует меня, прижимает к холодной груди и тоже почему-то плачет. Оттого, что  у  ней  сын мошенник? Она  сует мне  мерзлый апельсинчик,  шоколадку  в бумажке - высокая на ней башенка с орлом. И все вздыхает:

     - Выкормышек мой, растешь...

     От ее слов у меня перехватывает дыханье, и по привычке,  я прячу голову в ее колени, в холодную ее кофту, в стеклярусе.

 Глубокий  вечер. Я сижу в  мастерской,  пустой и гулкой. Железная печка полыхает,  пыхает  по  стенам. Поблескивают  на  них  пилы.  Топят  щепой  и стружкой. 

Мы  -  скорняк, Горкин, Василь-Василич и  я  - сидим на чурбачках, кружочком, перед  печкой.

<…>

     -  Снесу-ка  я тебя, пора, намаялся...  - говорит Горкин, кутает меня в

тулупчик и несет сенями.

     Через дверь сеней я вижу мигающие звезды, колет морозом ноздри.

     Я  в  постельке. Все  лица,  лица...  тянутся ко мне,  одни,  другие...

смеются, плачут. И  засыпаю с  ними.  Со мной, как будто, - слышу  я  шелест сарафана, стук  бусинок!  - моя  кормилка Настя,  шепчет: - "выкормышек мой, растешь..." Почему же она все плачет?..

     Где они все? Нет уж никого на свете.

     А тогда, - о, как давно-давно! - в той комнатке с лежанкой, думал ли я, что все  они ко мне вернутся, через много лет, из далей...  совсем живые, до голосов, до вздохов, да слезинок, - и я приникну к ним и погрущу!..